фото: Жанна Беляева
Автор программных романов «Санькя» и «Обитель», который с 2015 года воюет на Донбассе и является советником главы ДНР, прибыл во Владивосток на два дня для участия в фестивале "Литература Тихоокеанской России - 2018" (ЛиТР-2018).
На фестивале ЛиТР-2018 он рассказал, почему Россия избежит Апокалипсиса, как Гоголь предсказал «крымскую весну» и почему русский рэпер – существо несчастное и забитое поклонниками до остервенения.
Идея есть, она варьируется, но если сводить к простым вещам, то это Россия как хранитель традиций и за счет этого дающая цветущую сложность миру. Традиции в России необычайно многослойны и многогранны, в силу нашего имперского наследства, нашей многонациональности, нашей древнейшей линейной истории.
Русская государственность, как и русская литература – одна из древнейших в мире, она древнее немецкой, английской и французской. Россия - хранитель евразийского пространства, хранитель мира, его разнообразия, Россия самим фактом своего существования дает миру совершенно другую тональность и другой окрас.
Дмитрий Сергеевич Лихачев, изучая древнерусскую литературу, уже в 70-е годы ХХ века написал, что в ней не было понятия «прогресса», а было другое понятие – «быть как передние князи», то есть воспроизводить тот же самый уровень чести, достоинства, который нам завещали. Мне кажется, что в этом и есть национальная идея России: быть как первые князья, святые, летописцы, поэты, которые и сделали нас тем, чем мы являемся и по сей день.
Если мы это воспроизводим в каждом новом поколении, значит, мы выполняем свою функцию, а не поддаемся на иллюзорную мишуру, что все в мире меняется, что у нас все будет по-другому, начнется политическая, гендерная, социальная перезагрузка. Ничего мы не будем перезагружать: русские как камень лежат на пути мирового прогресса. Россия – хранительница евразийского пространства, не потому что мы этого хотим, не потому что имперские амбиции, а потому что это неизбежная карма нашего положения.
Публично каяться нам точно не надо. Мы можем сами осознавать свои трагедии и сами себе в этом отдавать отчет, не впадая в шапкозакидательные настроения про ужасный ХХ век. Правда в том, что 1917-ый – дал нам новую картину мира, а в 1945-м – мы победили в самой страшной мировой войне. Но правда и в том, что 10 миллионов нас мы перебили в Гражданской войне и делали это с необычайным озверением и усердием. И то, что описано Шаламовым и Домбровским, тоже имело место быть, кто-то писал доносы, кто-то расстрелял Гумилева и Флоренского.
Но нет никого за пределами России, кто мог бы нам по этому поводу предъявить. Я не обязан отчитываться ни перед немцем, ни перед французом за Гражданскую войну и репрессии в собственной стране, это не их дело. Я к ним не лезу с разборками по поводу Французской революции, Кромвеля и любого другого звероподобного существа.
Я с них не спрашиваю, что они к нам пришли и убивали тринадцать тысяч человек в день. Немцы за это каялись. А нам каяться не перед кем, это наша земля, это наш дом, мы тут сами между собой разберемся.
Как мне объяснил один немец: по итогам Второй мировой войны немцам было скучно быть главными злодеями, поэтому мы решили Россию к себе пристегнуть – у нас фашизм, у вас сталинизм. А вся остальная Европа, которая управлялась фашистским диктатом, работала на фашистскую Германию и убивала в составе фашистской армии, оказалась как бы не при чем.
И теперь на нас снисходительно смотрит: ну, рассказывайте, что у вас там со Сталиным. Это одна из самых отвратительных общемировых манипуляций, которые сегодня имеют место быть. Поэтому помним, каяться перед ними не будем, а они перед нами будут.
С точки зрения идеологической, Донбасс - это уникальное событие, так как по сути это возникновение нового государства. И то, что у нас появилось непризнанное государство, не должно никого пугать.
Перед началом Второй мировой войны в мире существовало 73 государства, а сегодня их 247, и это число растет. С точки зрения геополитики, нормально, что какие-то крупные субъекты в виде империй продолжают усиливаться и определять состояние планеты, мелкие субъекты, не справляющиеся со своим имперским наследством, начинают распадаться.
И в этом смысле Россия, так или иначе вовлеченная в эту историю страна, не является волюнтаристской или милитаристской или иной общностью. Но мне здесь больше интересен другой аспект. В русской истории так сложилось, что считается, что то или иное событие состоялось, только если оно отложено в национальной культуре – в прозе или в поэзии, в мифологии или в народной песне.
Например, значительнейшее событие, повлиявшее на историю всего человечества, - распад Советского союза, 91-ый год, «перестройка», приход Горбачева, а потом Ельцина к власти, расстрел Дома советов, – практически не нашли полноценного и достойного отображения в культуре и в литературе. Что-то появлялось в кинематографе, но совершенно ситуативно, не надолго, а описания как возвышенного события, повлиявшего благим образом на развитие русского общества, как например, была описана война 1812 года, революция 1917 года и Гражданская война – не было.
И как бы мы теперь ни относились к большевистской революции, она есть как факт литературы и с этим уже ничего нельзя поделать, и зафиксирована она гораздо более весомо, чем вся эта перестроечная муть, которая даже у ярых сторонников перестройка не получила нужных слов для отображения их радости. А это значит, что через 10 – 15 – 20 лет оно уже не будет зафиксировано в национальном сознании, в отличие от войны 1812 года, Пугачевского восстания или Куликовской битвы. А война на Донбассе уже дала мощнейшее поэтическое отображение, и уже издана антология, собравшая лишь малую часть написанного о «крымской весне». И в ней собраны такие стихи, которые точно являются частью нашей национальной культуры, от признанных мастеров до поэтов-ополченцев.
А вот с майданной стороны ничего соразмерного в поэтическом смысле не появилось. И здесь я сделаю допущение, что те слова, которые приходят к нашим поэтам и прозаикам, эти слова идут от Господа Бога, если он есть, то есть он наделяет этими словами людей, которые находятся на правой стороне.
И ничем другим я не могу объяснить тот факт, что здесь сложилось донбасская антология, а там ничего подобного не сложилось и, я уверен, не сложится. У нас тоже такие примеры были: почти десятилетний чеченский конфликт не дал серьезного поэтического отображения, да и в прозе отразился не очень, потому что там правда была сомнительна.
Я сам в нем участвовал, я написал текст «Патологии», но я не вижу никаких оснований для необычайной гордости, чтобы отобразить ее в культурном смысле. А на Донбассе, мне кажется, проходили очень важные вещи, которые каким-то образом переформулировали многих русских людей.
После 2014 года у меня изменился круг общения, хотя не скажу, что потерял какие-то необычайные дружбы, из-за которых я ночами просыпаюсь и думаю: где же они, мои товарищи прежних лет. Я приятельствовал с Дмитрием Быковым и Митей Глуховским – двух, пожалуй, я людей назову, хотя и с ними я не был так уж близок.
С Аркадием Бабченко, который умер, а потом воскрес, мы тоже были очень хорошо знакомы, выпивали алкогольные напитки, хотя тоже не были друзьями. А когда стали распадаться эти дружбы, у меня появилось уже большое количество необычайных друзей, для которых свято то же, что свято для меня. И потом, как говорил Эдуард Лимонов: все согласны друг с другом только на кладбище. В конфликтах же в поле культуры нет ничего плохого.
Периодически на всех начинают успокаивать: что вы ссоритесь, вы все пишите на русском языке… Да, я плевать хотел, что у меня общие читатели с Борисом Акуниным, пусть читатели сами выбирают, на чьей они стороне.
Я в этом смысле либерал, считаю, что у нас есть две правды, противоположные друг другу, и люди имеют все основания выбирать одну из них, либо сказать, что прав и тот, и другой, либо сказать, что с Прилепиным согласен, а книжки его не люблю, а вот книжки Акунина мне нравятся. Это чистая конкуренция. Я за конкуренцию. Давайте будем соревноваться.
Как, собственно, любопытна конкуренция пост-большевистского периода – трагедия, эмиграция, когда Мережковский и Гиппиус кричат про Блока и Есенина «предатели», но для историка литературы, филолога, это просто пир – пытаться осознать, что двигало этим человеком, что тем, в чем та правда заключалась, в чем другая, и насколько они адекватно и органично это отобразили. Сейчас для меня круг общения – это мой батальон в Донецке, а социальная активность в России для меня отошла на второй план. Но когда стреляют, когда убивают людей…
Вот Роман Сенчин пишет, что в Пскове крыша прохудилась, а ты со своим Донбассом. Там, может, и прохудилась, а здесь на крышу бомба упала, а люди живут одни и те же, но здесь проблема несравненно больше и пока она не разрешится, я буду заниматься этой ситуацией.
На Донбасс я окончательно переехал в 2015 году, когда стал советником главы, до этого постоянно бывал в командировках. И помню, когда мы обсуждали первое боевое задание, у меня было ощущение, что прошлая жизнь закончилась и я переместился в пространство повести «Батальоны просят огня».
Изначально я ехал туда с совершенно другими целями: взял три-четыре книжки, наброски к текстам, блокнот, чтобы записывать меткие солдатские выражения, какие-то сценки. А там я понял, что если отвлекусь на литературу, то просто сойду с ума, потому что надо жить либо тем, либо вот этим.
Но я себя оправдываю тем, что лейтенантская окопная проза появилась спустя 15-20 лет после Великой отечественной войны.
С 1991 года мои политические взгляды не менялись: я всегда был антизападник и антилиберал. Мне не нравились перестройка, Горбачев и Ельцин. Антисоветизм, переросший в русофобию, также вызывал у меня неприязнь.
Она вся каким-то образом выстраивается. И хотя я не религиозный человек, я думаю, что Бог есть, потому что как-то так складывается, что самые лучшие все равно остаются в иерархии. Пушкин проигрывал по тиражам Бенедиктову, а когда писали Горький, Шмелев, Бунин, они все уступали Вербицкой. А кто сейчас помнит Вербицкую?
Борис Акунин, например, убежден, что он большой русский писатель, но он не будет, конечно, в учебниках литературы, потому что нишевый литератор. Хотя он здравый человек, я помню, как он говорил: не надо принимать меня за Льва Толстого, я другой. Ну, и молодец.
Из современников в истории останется Валентин Распутин, а тех писателей, которые оказали обескураживающее впечатление на наше поколение в лице Юрия Мамлеева и Эдуарда Лимонова, в учебники литературы внести сложно. Я присматриваюсь к Алексею Иванову и Олегу Ермакову, крупнейший писатель – Александр Терехов, но его романы тоже в учебники не поместишь из-за табуированной лексики и некоторых сюжетных коллизий.
Они есть, литературный процесс как-то отражают, и это хорошо. Потому что премий-то сотня, а писателей – только в Союзе писателей тысяч двадцать. Но, как говорится, других писателей у нас для вас нет. В 99,9 процента писатели не могут сегодня зарабатывать на жизнь литературным трудом, зарабатывают человек 10-15 на всю Россию. И хотя в целом премии часто дают не тем, кому надо, а тем, кому надо, например, Алексею Иванову, не дают, но те, кому надо, в итоге все же эти премии получают.
За Нобелевскую премию, которая стала в последнее время очевидным политическим инструментом, обидно. Дали бы Битову или Улицкой, которые ее гораздо больше заслуживают, но дали Алексеевич.
У меня не так, что утром в газете, а вечером в куплете. Для этого есть Роман Сенчин. Он так может. А нам надо немного подумать. Роман «Санькя» я написал в 2006 году, а в национал-большевистскую партию пришел в 1996, то есть десять лет к тому времени прошло. Я сейчас пишу роман про Есенина, и у меня совершенно точное ощущение, что я пишу про современность.
В контексте русской истории нет прошлого и нет современности, это вот все тлетворные идеи прогресса. Потому что чем дальше от рождества Христова, тем ближе к Апокалипсису, а в России нет прогресса, Россия ходит по кругу и таким образом избегает Апокалипсиса.
Я не просто военный, писатель, я еще и политик и советник главы. Если я начну все рассказывать, то это уже завтра будет во всех украинских СМИ. Но в Донбассе вся экономика уже переведена на Россию, на Украину он уже не вернется. Сколько бы нас ни пугали, что Украина набирает силу и выстраивает новую государственность, на самом деле я убежден, что время работает на нас.
Потому что та степень абсурда и хаотизации политического пространства, которая там имеет место быть, позволит нам правильно переставить значимые фигуры и получить искомые результаты.
А результаты могут быть самые разные: от присоединения Донбасса, ДНР и ЛНР к России, до гораздо более далеко идущих планов, о которых я не буду говорить. Украину мы не отдадим, и она никуда не денется. Если бы у Украины была возможность отрезать себя ножницами и уплыть в Атлантический океан, тогда да, но она находится рядом с Россией, мы соседи с общим культурным кодом и совместной тысячелетней историей.
Программа «Соль» была закрыта в прошлом году, сейчас идут повторы. Закрылась она не только потому что я не мог одновременно вести две передачи (сейчас на канале НТВ выходит программа Захара Прилепина «Уроки русского» - прим.ред.) и у меня был передоз от работы, но и потому что в России созрел пласт музыкантов, которые категорически не хотели приходить к нам на программу.
Например, «Би 2» и Евгений Хавтан из «Браво» сказали, что они не придут ко мне ни за что. А такие музыканты, как Борис Гребенщиков, Юрий Шевчук и Сергей Шнуров, все время откладывали, видимо, не хотели получить какие-то прямые вопросы, чтобы дать на них прямые ответы, хотя на «Квартирник» у Маргулису они все сходили. Наверное, поэтому к нам и попал «Громыка», когда Шнур в очередной раз не пришел.
Мы были такие нон-конформисты поневоле. Диана Арбенина, кстати, тоже не приходила. Хотя я им всем давал гарантии, что не буду спрашивать про Донбасс, и про Путина ничего не буду говорить. Что касается русского рэпа, то у меня было какое-то время очарование им, которое началось в 2007 году и лет десять продолжалось. Я думаю, что для каждого поколения ХХ века возникала определенная субкультура.
Сначала появилась бардовская музыка: Галич, Клячкин, Высоцкий, Окуджава. И целое поколение не просто слушало эти песни, а использовало в них знаковую систему для подмигивания друг другу, для политических недомолвок, для социальной диспозиции, для того чтобы ухаживать за девушками. Потому что если девушка любит Булата Окуджаву, значит это хорошая девушка, это правильная девушка. Все это было дико важно для целого поколения.
Потом возникли многочисленные социальные новшества в обществе, которые требовали немного другого языка и саунда. Так появился Шевчук, Гребенщиков, Башлачев вплоть до Кинчева и Цоя. И поначалу казалось, что все это дичь ужасная, по сравнению с хорошими Окуджавой и Дольским. А потом проходит время и становится понятно, что Высоцкий и Башлачев – сопоставимые фигуры с точки зрения русской поэтики. Или Клячкин и Кормильцев.
В 1991 году рок тоже стал сходить на нет, новых групп, кроме «Сплин», «Запрещенные барабанщики», «Маша и медведь» не появилось, а появилось много нового в социуме: программа «Дом 2», Ксения Собчак, наркоманы, токсикоманы, айфоны, шоппинг. Рок-н-ролл уже не мог произносить такие слова в песнях и бардовская музыка, тем более, не смогла бы с этим справиться. А надо было как-то про это петь. Тогда и появилась негритянская субкультура, которая прижилась на русской почве. И это было нормально, потому что бардовская музыка пришла из французского шансона, рок-н-ролл мы стырили у англичан и американцев, которые его тоже стырили у негров. Мы все берем и используем, вот пишем на китайской бумаге.
Печаль рэпа заключена в самой рэп-культуре. Потому что когда Цой или Гребенщиков в 1982 – 1984 годах писали свои песни, они своего слушателя знали очень мало: собирали зальчик на 30-40 человек и получали отклик только на этом уровне. Они позволяли себе очень разнообразные эксперименты, потому что не было прямой связи.
А рэп-музыкант – существо несчастное и забитое своими поклонниками до остервенения. Потому что он выпускает новый клип и ему сразу ставят пятьдесят тысяч «дизлайков» и восемьсот тысяч подростков десяти лет пишут ему, что он ублюдок и тупое животное, которое не может писать такой хороший рэп, как Face.
И музыкант, которому 30-35 лет, думает: что делать? И они заставляют себя тупеть, саунд идет на максимальное упрощение, потому что они зависимы от youtube и от школоты. Есть ряд музыкантов, которые мне близки и понятны: Типси Тип или Честер, я очень удивлен феномену рэпера Хаски, который поет сложнейшие тексты и умудряется быть популярным. А весь остальной рэп, который находится в тренде, для меня является чудовищным.
И даже Вася Вакуленко, который может писать хорошие тексты, как жулик ростовский, подстраивается под всех: девочка на выпускном – тебе песенку, хапарь с Ростова – тебе песенку, всем по песенке, как конфетки, раздает – до любого примитивизма опустится, лишь бы всем было хорошо.
Владимир Семенович Высоцкий, которого Вася очень любит, тоже писал для всех, но он так себя не вел: он любого работягу, шахтера, дворника, уголовника – поднимал до уровня своей песни, а Вася, наоборот, опускается, чтобы двенадцатилетним ребятам не привставать на цыпочки, чтобы те сразу все поняли.
Вот это меня смущает в рэпе, что он навязчиво глупеет и этим доволен. А то, что глупеет, оно и живет полтора-два месяца: дети подрастают и им это становится не нужно.
И еще конечно ситуация на Донбассе, когда все рэперы, которые гангста рэперы, которые вообще ничего не боятся и которым вдруг стало ужасно страшно, что какие-то гастроли они пропустят или какие-то поклонники косо на них поглядят. Рем Дигга приезжал, Птаха, Хаски ездит постоянно, то есть три – пять человек, а всего у нас рэперов человек восемьсот, но они гангстеры, с утра до вечера участвуют в перестрелках на улицах, а в Донецк они ни за что не поедут. Малыши, чего ж вы так боитесь?
Россия ужасно хочет провести этот чемпионат, поэтому дует на воду. У нас в России считается нормально – своим родным близким людям ногу отдавить, лишь бы наши западные гости не огорчились, не увидели что-нибудь такое, что им будет не по нраву.
В моем понимании существует две украинских идеи, радикально друг другу противоречащих. Поэтому когда пытаются выставить этот конфликт как конфликт Украины и России – это откровенные манипуляции.
У меня в батальоне много бойцов, которые свободно говорят на украинском, они изучали украинскую литературу, многие даже лучше, чем любые правосеки. Те люди, которые воспринимают себя носителями истинного «украинства» – Украины Щорса, Гоголя, маршала Рыбалко.
И эта Украина противостоит Украине Бандеры. То есть две противоположные Украины, которые сошлись в жесточайшем противоречии. И Гоголь в этом смысле абсолютно гениален и прозорлив, потому что этот конфликт был заключен еще в конфликте между Остапом и Андрием.
Мне несколько раз предлагали, я думал: я писатель, зачем я буду сниматься, нехорошо это, некрасиво. Потом, когда уже начал сниматься, вспомнил Шукшина, который играл в кино. А как Толстой выходил под камеру с сохой! Поэтому когда в очередной раз позвонили и предложили сыграть роль убийцы, я сначала отказался, но дети стали просить: снимись в кино, снимись в кино, и я согласился. Сначала было страшновато и стыдновато: взрослый человек, заходишь на площадку, шесть камер, люди со всякими предметами и ты должен кривляться и что-то изображать. А потом ничего, привык, как бомжи привыкают к своему образу жизни.
Я как всякий неофит, думал, что кино снимается по сюжету – с первого кадра до последнего, а там съемки зависят от многих разных вещей и могут начаться с финала. Так и я в первый съемочный день попал на финал, где меня как раз убивали. Причем убивали не просто так, а очень изобретательно: я стоял у машины, рядом со мной мальчик, подбегают другие киллеры, начинают меня убивать. Я падаю через машину, накрываю мальчика телом, одновременно должен нажать на специальную штучку на груди, чтобы у меня сзади пули взрывались, и раскусить во рту капсулу с краской, чтобы кровь изо рта потекла – кровавые пузыри и прощальный монолог мальчику.
Начали снимать – я упал на эту машину, потом на мальчика, мальчик закричал – все не так. Мне принесли хоккейные накладки, я оделся, падать стало легче, но подъехали кавказские таксисты, стали консультироваться, как куда-то там проехать. Потом упал на мальчика, капсула выпала и кровь не потекла. В общем, это безобразие длилось весь день и к концу я просто озверел.
Нас там кормили селедкой под шубой, и я помню этот финальный кадр, когда у меня во рту селедка под шубой, капсула с краской, мальчик, который меня ненавидит и которого я ненавижу, и последний монолог, который получился таким страстным, что мама смотрела и, говорит, рыдала. Думал, приеду домой, детей просто выпорю, потому что нет ничего хуже работы артиста. Но в остальных сериях я уже всех убивал, и было легче. Потом были еще разные роли. А потом началась война на Донбассе и режиссер Ленар Камалов предложил мне сыграть ополченца в короткометражке «Дежурство», я приехал на один день в Москву прямо с позиции, в форме, грязный, в этой форме вошел в кадр, отыграл вечером вернулась на позицию и под обстрел попал.
Думаю: какая у меня жизнь прекрасная – поехал, снялся в кино, вернулся обратно, никто больше на белом свете так не живет. Фильм потом взял главный приз XVII международного фестиваля Tribeca в Нью-Йорке и автоматом попал в лонг-лист «Оскара». У меня такое количество друзей-артистов, которых не снимают, которые мучаются без ролей, которые спиваются, а я приехал – и сразу в «Оскара» с лету попал.
И на самом деле, играть в кино - гораздо выгоднее, чем книжки писать. Неделю отмучился и получил, как за целый роман, а роман пишешь три года. Так что, да, одна жажда наживы. Но надо же как-то деньги зарабатывать, потому что на Донбассе я принципиально денег не получаю, свою зарплату сразу отдаю в батальон.
Мне нравится там быть, нравится происходящее со мной, это ощущение. Если я уезжаю с Донбасса, на второй день я начинаю тосковать, мне хочется вернуться. Мне нравится, что там сейчас происходит самое важное для моего народа и моей жизни. Я понимаю, что занят чем-то таким, чем я и должен заниматься.
Почти все зарубежные издательства отказались меня переводить и издавать, но я совершенно к этому равнодушен. Потому что то, что происходит с моим народом и со мной, мне гораздо более любопытно, чем вся эта зарубежная история. Если я стоящий литератор, то они потом все это допереведут. Да и ситуация скоро изменится. Когда я приезжал заграницу после чеченских кампаний, на меня весь зал смотрел как на выродка рода человеческого. Пять-семь лет прошло, и они все забыли. Европейцы в этом смысле как дети.
Вся моя жизнь воспринимается мной как длительное происшествие, очень счастливое. Просыпаясь каждое утро и каждый вечер ложась спать, я искренне говорю: Господи, спасибо тебе, что так здорово все получилось! Вот я сейчас прилетел, два час поспал, проснулся, подумал, что весь день буду разговаривать, подумал: как здорово, Владивосток, у меня здесь друзья.
Через два дня вернусь в Москву, сяду в машину, поеду в Донецк.
Ну, никто так больше не живет на белом свете, так прекрасно. Вот это все и есть счастье!
