25 марта 2018 года уникальный для дальневосточного региона добровольческий проект «Благое дело» отметит десятилетний юбилей. Уже 10 лет команда «Благого дела» (керамисты, художники и дизайнеры) занимается реабилитацией и социальной адаптацией инвалидов с помощью искусства.
Мы поговорили с его основателем и руководителем Геннадием Антроповым о том, почему люди начинают заниматься социальной работой и как существующая система может полностью отбить к ней интерес.
Я родился в городе Хвалынске Саратовской области. Во Владивосток приехал после армии, 35 лет назад, поступать в «мореходку». Но там как-то мне не понравилось: только отслужил в армии и снова практически в такие же условия – не захотел.
Рассудил, что не буду у родителей просить на обратный билет, сходил в рейс, получил хорошие деньги. А когда вернулся на родину, оказалось, что все друзья уже переженились и того коллектива, который был, нет.
Поэтому снова приехал во Владивосток, хотя был уверен, что все равно вернусь назад - туда, где дом.
С женой мы приехали во Владивосток в один год: она - по распределению, как молодой специалист. Отношения начались не с чувств, а с дружбы – встречались для души, общались, разговаривали. А потом в моей жизни случился катаклизм, когда я впервые задумался, что умру, а у матери даже внуков не останется. Поэтому решил, что если все благополучно разрешится, по возвращении из рейса женюсь.
Вернулся. И на тот момент уже было полная ясность, что на статус жены подходит только одна - правильная девочка без вредных привычек. Пришел к ней и говорю: «Тань, я решил жениться». Она спрашивает: «На ком?». Я говорю: «На тебе!».
Двадцать восемь лет вместе, это самый правильный и продуманный поступок в моей жизни.
Дети у меня - в подарочном исполнении: сын Данила родился, как подарок, к 23 февраля, Настя родилась на День города, и так получилось, что родилась инвалидом. Местное здравоохранение по ней фактически катком проехало. Про то, что ребенок родился с синдромом Дауна, мы узнали уже после рождения, но если бы и до, то это ничего не изменило бы, Настя - желанный ребёнок.
Конечно, известие об этом повергло нас в шок: раньше же по этому поводу вообще информации мало было. В роддоме сразу стали убеждать, что надо отказываться, что бы не портить себе жизнь.
На второй день ее увезли в городскую детскую больницу на Первой речке, даже не предупредив жену, сейчас остаётся только догадываться, что там случилось, но ребёнка мы получили с убитой антибиотиками флорой желудка. Поэтому почти год кормили ее через зонд. Когда я ее с больницы забирал, подписал кучу бумаг, и мне вообще сказали, что с таким набором проблем дети долго не живут.
Первые три месяца мы жили с такими прогнозами: ребенок умрет через месяц, через две недели, через три дня. Я рассудил, что как будет, так будет, но все равно ее нужно покрестить.
Звонок, говорят у Вас максимум два часа. Поехал в епархию (я там работал на тот момент), а там из отцов – нет никого, на улице отца Ростислава встречаю, он говорит: сейчас никак не могу, надо еще в храм съездить, но ты не переживай, всё будет нормально.
Съездили в храм, приезжаем, а ребенок вообще никаких признаков жизни уже не подает. А когда закончился обряд, Настя открыла глаза. «Ну вот, - говорит отец Ростислав, - я же говорил, что все будет хорошо».
Мы тогда заодно отказничка какого-то покрестили, рядом с Настей в палате лежал.
Кормили мы ее через зонд год примерно, попеременно с женой ночью вставали, потом потихоньку она начала говорить «папа», «мама». А когда ей был примерно год и восемь месяцев, началось у нее как подозрение на кишечную инфекцию, и мы на всякий случай вызвали скорую помощь.
Ей почему-то поставили глюкозу, и она у нас ушла в гипогликемическую кому. Теперь сахарный диабет.
Даниле десять лет было, когда Настя родилась. И в какой-то момент он сказал даже: «Родители, вы вообще помните, что я есть?» Мы говорим: «Даня, да ты что, но ведь Настя болеет». И связь между ними удивительная. Если она долго не могла успокоиться, плакала, капризничала, Даня брал ее на руки, и она сразу затихала.
А когда уже подросла, если что-то не нравится, пойдет строевым шагом к нему в комнату, дверью хлопнет. Заглядываешь: Даня за компьютером сидит, строит модели в 3D графике, а Настя рядом – смотрит, вникает. Полная идиллия.
Если бы не было Насти, не было бы и «Благого дела». Далёк я от всех этих проблем был, и пока сам не столкнулся, не понимал, до какой степени все запущено. До первых двух лет Настя практически вообще не развивалась – там было бы выжить: кома, диабет.
В 2007 году мы по приглашению директора библиотеки для слепых Елены Кислициной начали заниматься с незрячими ребятами - это был первый серьёзный проект «Творческая студия незрячих керамистов «Отражение», через полгода стали номинантами Международной премии «Филантроп» - за достижения в искусстве людей с ограниченными возможностями и получили первый грант от «Единой России».
В марте 2008 года зарегистрировали «Благое дело». А в 2009 – уже приняли участие в Биеннале визуальных искусств с проектом «Арт-терапия: Российский опыт», все прошло на "отлично".
Когда гостья из Японии, руководитель студии «Айкобо» Мицуко Такенаучи увидела, что мы с ребятами делаем, сразу пригласила с выставкой к себе, сказав: «Я хочу, чтобы это увидели в Токио». А сама студия «Айкобо» уже более 30 лет занимается реабилитацией, и мне было особенно интересно посмотреть, как работает этот реабилитационный механизм, увидеть работу ткацких мастерских, как все отлажено, в итоге мы очень много у них взяли.
И, конечно, если все у нас будет развиваться, то ткацкий станок мы тоже купим. Вообще первые пять лет мы очень активно развивались и делали очень крутые вещи на одном голом энтузиазме. Иллюзия была, что вот сейчас покажем результат и нас услышат, увидят.
Мы и сейчас делаем хорошие вещи, но уже скорее на автомате, всё отработано, да и отсутствие нормального сбыта сдерживает, «в стол» не сделаешь много, так как материалы дорогие.
Проект «Благое дело» уникален тем, что он абсолютно добровольческий: у нас люди не получают зарплату, у нас нет штатного коллектива. Думаю, что тому, что мы сделали в формате добровольческого проекта, по крайней мере, на Дальнем Востоке аналогов нет.
Когда к нам приходят ребята со стороны, желающие помочь, то мы все-таки смотрим на творческую составляющую – желательно, чтобы люди имели художественное образование, либо получали его, но от помощи не отказываемся, среди приходящих к нам много уникальных людей .
И хотя не каждый готов психологически заниматься, например, с ментальными детьми, нормальной хорошей молодежи сегодня много.
Молодежная политика в России выстроена так, что у ребят просто отбивается желание долго над чем-то работать. Вся «молодежная политика», в основном, заточена на «событийку». Я в сентябре на ВЭФе услышал: «у нас триста социальных проектов»! Ну не может такого быть: триста мероприятий, попрыгать, поскакать, «вместе – мы сила!» – вот это еще возможно.
|
Сегодня как: в двухстах флешмобах поучаствовал – двести благодарностей-грамот получил, как итог - социально активный товарищ. А у нас учебный год начинается – еженедельные занятия проходят, но я ж за каждое занятие не буду грамоту давать.
|
По сути, та молодежь, которая реально готова работать и делать серьёзные проекты, просто отсекается.
Мы сейчас набираем новый коллектив добровольцев, периодически готовим для себя новые кадры, в основном это студенты художественного колледжа.
Года два назад мы выиграли в конкурсе владивостокского управления по делам молодежи «Молодежная инициатива» и сделали школу социального добровольчества, были группы с ДВФУ, ВГУЭС, православные ребята, колледж. Хороший проект получился, и по качеству, и по охвату, полезный.
Но добровольчество часто путают с волонтерством, а это вещи не совместимые. Добровольчество идет изнутри, от желания человека делать добро, а не для того чтобы получать грамоты или какую-то выгоду.
Развитие гражданского общества – это, знаете, что такое? Это, прежде всего, люди, которые реально работают над решением острых проблем, а не занимаются болтовнёй. И очень важно, чтобы власть поддерживала эти инициативы.
Мы в своё время сделали проект социальной студии Mori. Это был уникальный проект, и когда он начал «убиваться», я куда только не обращался, не помогли – сейчас он успешно реализуется в столице, а кому от этого лучше стало – городу? Суть проблемы можно найти на нашем сайте, забив в поисковик: «Как убивают мечты». Конечно, написано на эмоциях, но правильно. И это не единственный пример
2018 год объявлен годом добровольчества. И сейчас добровольцев появится – косой коси: будут выигрываться гранты, будут возникать добровольческо-волонтёрские организации, которые этим никогда не занимались и чья деятельность будет заканчиваться сразу после окончания средств гранта.
Раньше мы выходили на мероприятия, которые устраивала администрация города, нас приглашали на День молодёжи, сейчас, по сути, инвалиды из молодёжной политики просто вычеркнуты, они там не предусмотрены и никто не знает, как с ними работать.
Не принято об этом говорить, но сфере благотворительности крутятся очень большие деньги. Откуда берутся все эти «лучики надежды», «капли доброты»? А люди таким образом зарабатывают.
|
Сейчас не успеет организация зарегистрироваться, еще себя не проявит, а деньги на свою деятельность уже собирает. То есть люди решили творить добро, и все им как-то сразу задолжали.
|
Очень много сейчас социально-ориентированных организаций, состоящих во всевозможных реестрах, у которых ценник за услуги очень даже нескромный. Они обычно в таких случаях говорят: «А вы сами попробуйте без денег?». Таким отвечаю: «Пробовали и работаем…»
Сейчас в сферу благотворительности активно идёт бизнес: и кто-то действительно решает серьёзные социальные задачи, а кто-то «исполняет» на тему спасения всего мира, активно при этом осваивая грантовые средства и участвуя во всевозможных сборах средств.
Ведь зачем вкладывать в благотворительность свои деньги, когда можно привлечь со стороны и быть при этом для всех крутым меценатом?
Но я очень сложно отношусь к "благотворительности с 9.00 до 17.00". Пример хорошей работы – Константин Богданенко. А на заявление, что он это для пиара делал, скажу, что, если бы у нас так все депутаты пиарились, мы бы в раю жили.
И Дмитрий Алексеев с проектом восстановления Нагорного парка - есть в этом что-то от старых традиций меценатства.
У меня уже нет необходимости и желания кому-то что-то доказывать и делать глобальные проекты, чтобы все ахнули. Мы для добровольческого НКО делаем достаточно.
На владивостокской Биеннале 2011 года поставили «Сказку странствий» и получили приглашение в Нью-Йорк. Не поехали, потому что денег не собрали.
Сейчас мы сделали проект и получили приглашение на «ИнваЭкспо. Общество для всех» в Москву, главное мероприятие в году по нашему профилю – а мы опять 200 тысяч не можем собрать.
Мне говорят: ты же понимаешь, кризис. Я говорю: когда нас в Нью-Йорк приглашали, на город падал золотой атэсовский дождь, но денег тоже не было.
Но мне проще самому заработать, не могу я побираться. Поэтому нужно двигаться вперед, не взирая ни на что, если бы я эти 10 лет ждал, что мне на проекты кто-то подаст, проектов бы не было.
Мне везет в том, что в моей жизни периодически появляются люди, которые поддерживают наши проекты, но никак не имеют отношения к той категории «благотворителей», которые периодически отсвечивают на «благотворительных» форумах и точно знают, как изменить мир.
В формате добровольческого проекта мы сделали максимум.
Я не собираюсь закрывать этот формат, просто обидно что в итоге подготовленные ребята уходят из проекта, потому что им нужно работать и строить личную жизнь. А нам для дальнейшей реализации наших планов нужна постоянная команда, нужно зарабатывать.
Время сейчас такое, что проблемных детей рождается все больше и больше.
Когда меня спрашивают: почему так? Я говорю: наверное, чтобы мы учились любить и понимать.
